[Как Демьян Бедный «гавна наелся»] Бурлящее негодованием обширное письмо Демьяна Бедного, адресованное в цех-ячейку газеты «Вятская правда» о том, как тяжела бывает корона «революционного художника». Москва, Кремль, 20 января 1930 г. 3 с. 30×23 см. Листы разорваны по сгибам. Две собственноручные подписи поэта: под письмом и под постскриптумом. Письмо Демьяна настолько всесторонне отражает его как личность, что достойно быть приведенным нами целиком:

Дорогое товарищи! Вы не можете представить, каким целительным лекарством для меня было ваше письмо от 15 января, из которого я узнал, что большинство вашей ячейки, то есть, все вы, названные выше, нашли в себе достаточно мужества, чтобы протестовать против того отношения, какое было проявлено ко мне в Вятке партверхушкой.

До получения вашего товарищеского письма я — по возвращении из Вятки — чувствовал себя так, как будто я — по грубому, но меткому народному выражению — «гавна наелся». Все время меня тошнило. Бывает такая моральная тошнота. Из-за этой тошноты я не мог сесть за письменный стол, чтобы изложить свои вятские впечатления. Равным образом не мог и взяться за другие темы. Впервые в этом году я в ленинский день не почту памяти Ильича своими стихами, так как я «не оплевался» после Вятки: во рту все время горечь.

Случай в самом деле небывалый в моей практике. Человек простой и не чваный, получив из Вятки настоятельную просьбу приехать, я бросаю все и еду за 900 верст. Приезжаю в Вятку и сразу вижу, что к вызову окружком не имеет никакого отношения. В дальнейшем определяется «отношение», но очень странное. Так, в клубе, где я выступаю, я не вижу ни единого приветливого окружкомовского лица. Но товарищеский писательский ужин окружкомцы, специально приглашенные, не приходят тоже (Пугачевский и Фишер), а предпочитают прогулку в кино. На следующий день та же история. Я не знал, что и думать. Заметьте, что такие случаи бывали у меня, когда я — в Одессу, например, приезжаю по вызову не окружкома, а Перекопской дивизии. Я еду прямо в дивизию, выступаю там. Я не могу вернуться обратно в Москву, не заявившись в окружком. А сделавши только то дело, ради которого приехал. Никаких тут формальных нарушений нет. Но никогда не бывало, чтобы местный агитпроп немедленно не попытался использовать меня до отказа: побыл в дивизии? Хорошо! Теперь походи денек-два в партийной упряжке! — И я ходил, как тому и быть полагается. Все это просто и ясно. У партруководства нет формализма, у меня нет чванства, идем друг другу навстречу. Иначе не должно быть. Тут же я делаю к вятскому окружкому 900 верст, а он 900 вершков не хочет сделать, простой записочкой не отзовется, не спросит, в какой мере меня можно взнуздать, куда послать и т.д. Начальство просто идет в кино парижские картиночки смотреть. Вы думаете, я этого не знал? Я еще кое-что знал. Уклонение от участия в нашем товарищеском ужине показывает отношение вообще к «писателишкам».

Не наше, дескать, дело! Вы там цацкайтесь со своим Демьяном, а нам на вас всех, и на Демьяна вашего в частности, в высокой степени наплевать: мы пойдем в кино! Подобное отношение к писателям показывает прежде всего убогий уровень культурности тех, кто обнаруживает такое наплевательство. Салтыков-Щедрин завещал наипаче уважать звание писателя. Но ведь старорежимные вятские высокородия и превосходительства были на сей счет другого мнения, совпадающего, как это видно, с мнением нынешних вятских высо-ком-благородий, не постеснявшихся сказать: «Мало ли к нам пролетарских писателей ездит? Что особенного в приезде Демьяна Бедного?» — Тут дело, говорю я, касается культурного уровня. Ведь я менее всего расположен чернить хороших работников. Наоборот. Я, как революционный художник, стараюсь найти лучшие черты, скажем, в вятском партийном лице. А это лицо отворачивается! Что я должен подумать?

Думать теперь нечего. Лицо себя показало заявлением в ЦК, где на шести страницах наворочено нечто такое, с чьим ароматом не могут сравниться все запахи вятского кожевенного завода. Жуть берет, что неряшливая вещь подписана не одним безоглядным человеком, а бюро окружкома и президиумом О.К.К. Опровергать невозможно. Надо просто отвернуться от этой жижи, что я и сделал. В дальнейшем люди сами себя покажут, чего они хотят. Вы хорошо знаете, как велась за мною в Вятке слежка, как перетолковывались мои слова. Но в заявлении в ЦК не только все извращено, но даже написано о том, чего вовсе не было. Например, тов. Гусак пригласила меня в библиотеку имени Герцена. Я запоздал с посещением библиотеки, так как у меня было выступление в ГПУ и на раб-факе. Окружком пишет, что я неожиданно приехал в библиотеку. Далее: я молча прошел через читальный зал, чтобы никому не мешать, а затем мирно беседовал полчаса с заведующей в ее кабинете. Кроме нее, решительно ни одного вятского лица с нами не было. Окружком пишет, что я «в присутствии публики заявил, что в Вятке и т.д.». И такого все окружкомовское сочинение. Что я должен думать о людях, способных, с целью выгородить себя, писать такие небылицы в лицах? Теперь пускай они мне, какие угодно сводки пишут о своих достижениях, разве я им поверю? Я вижу, как после моего визита в Вятку нервничает теперь «Вятская правда», каким высоким голосом она поет, из сил надрывается. Но разве я ребенок и не понимаю, что это значит? Есть, стало быть, кое-какая польза от того, что я поворчал в Вятке. Встряхнулись люди. Посмотрим, надолго ли это зарядки хватит.

Вятка сама по себе не так уж, конечно, безнадежно плоха. Моя формулировка — «пустое место на пустом месте» — была односторонним отражением не объективной действительности, а моего субъективного, настороженно-раздраженного настроения. Побывавши на нескольких собраниях, особливо на собраниях крепкокостной рабочей румяной приветливой вятской молодежи, я еще в самой Вятке будучи, до отъезда, ясно различал в Вятке больное и здоровое, и потому —то я не настаивал на моей первоначальной резкой формулировке; нельзя было бить по здоровому, осердясь на больное. Но мириться с больным я не собирался, как это заявляют окружкомцы. Больное я отмечал не в одной Вятке. Но только в Вятке за него так крепко стали.

И только вятским заправилам могло притти в голову, что найдутся люди, которые, зная меня 20 лет, скажут, что тот дурак, чваный и грубый, который изображен в вятском окружкомском заявлении, есть подлинный Демьян Бедный: вятские мудрецы его, наконец, разоблачили! Не смешно ли это? И не грустно ли?

Ваше неожиданное письмо, дорогие товарищи, сослужило хорошую службу. Оно вернуло мне снова чувство бодрости и уверенности в том, что я правильно прощупываю людей и нахожу сочувственный отклик в той простой, товарищеской среде, добрым мнением и симпатиям которой я наиболее всего дорожу.

Еще раз вас за ваш отклик сердечно благодарю! С горячим тов. приветом, Демьян Бедный.

P.S. Вы, надо полагать, уже знаете то, о чем я только сейчас узнал, а именно, что любителей кинематографических сеансов уже вызывали в Нижний Новгород в областком. Пришлось, стало быть, проехаться и услышать не совсем для себя приятные вещи. Иначе и быть, конечно, не могло. Я же решил ударить челом областкому, ставшему на мою защиту, и неожиданно препожаловать в Нижний послезавтра для выступления на собрании в память «9 января». Просто как! Потому что Нижний — не Вятка, и в Нижнем — подлинные товарищи. А не кинематогр[а]фщики. Привет!